Глава 2
Будь минарет настолько же вытянут в высоту, насколько его тень – в длину, это было бы самое высокое здание в мире.
Элегантное сочетание линий и контуров четким силуэтом вырисовывалось в лучах заходящего солнца. На самом верху минарета появилась крошечная фигура слепого муэдзина. Заметно выделявшаяся на фоне стены, она шагнула в размытое золотое сияние:
«Аллах акбар, Аллах акбар, ла иль илла Аллах, Мохаммед ресуль!»
Напевный речитатив, словно одеялом, накрывал маленький горный городок, и в течение нескольких минут вся терраса перед мечетью была покрыта обувью верующих.
Ночь опускалась на Азию, это была Турция. Шпиль минарета не упирался в небо. Это не был небоскреб Манхэттена, и тут не было ощущения соперничества, не было попытки возвести самый большой, самый безвкусный, самый замечательный или самый высокий минарет.
Вокруг царила мирная жизнь, и, как следствие, красота переходила по наследству от поколения к поколению. Напев незрячего муэдзина, зовущий верующих к молитве, тек сочетанием слов, музыкой небесных сфер, отдаленной от мирских соблазнов. И муэдзин был слеп. Почему? А потому, чтобы, опустив глаза вниз, он не смог увидеть окутанную тайной красоту женщин в закрытом дворике внизу.
Когда прекрасный древний храм в Бурсе строился, в его стены был вмурован золотой самородок. Настолько большой, что его хватило бы, чтобы построить мечеть заново, если бы она разрушилась.
«Ах, да это всего лишь легенда! – заявил циничный рассказчик. – Если бы такой самородок существовал на самом деле, неужели вы думаете, что здание все еще стояло бы здесь? Несмотря на красоту, его разобрали бы плитка за плиткой!»
Верующие скопились внутри. Нежное пение молитв золотым ритмом отражалось от стен и качающихся светильников. Дóма, в Америке, когда солнце заходило, я знал, что многие тысячи людей, просто повернув ручку радиоприемника, могут услышать текучие, обволакивающие голоса трех сестер Босуэлл или четырех братьев Миллз, напевающих “Swing it! Oh, swing it!”.
Ночь в Азии, как и везде, с ее молчаливой, тихой и звездной тайной, с ее страхами и напрасными волнениями, снова превращает нас в детей. Заставляет нас оставить долгую темную дорогу и бежать в постель, под защиту одеял. Ночь прячет жесткую реальность вещей, чтобы дать нашему воображению свободу. Однако ночь здесь была долгожданной, поскольку дни, проведенные в Турции, были полны ужасов жары и жажды, блужданий в поисках цели – и пыли, пыли повсюду и пыли всегда!
От Стамбула до Анкары и через Таврские горы в Мерсин – таков был мой маршрут по Турции: от Черного моря до гор, пролегающих вдоль Средиземного моря, 800 миль практически без дорог и направлений.
Сами турки, похоже, прекрасно понимают преимущества ночной половины жизни. По своей стране они почти не перемещаются днем. Они бездельничают в дремотном состоянии под солнцем. И если они должны работать, то в тени дома, с чашечкой кофе под рукой, чтобы не заснуть. Турки не позволяют себе кофе после ужина, поскольку как раз в это время их мир расширяется подобно ночи. Нередко я наблюдал этот феномен, лежа в открытой пустыне. С приближением темноты внезапно появляются огни там, где еще минуту назад ни одна живая душа не нарушала монотонности пустыни. Появляется движение – и всегда звук, один и тот же звук, скрип несмазанных колес на деревянных осях. Где-то в темноте караван поднялся из дневной пыли и продолжил свой маршрут в бескрайности ночи.
Скрип, скрежет, скрип… какофония турецкого каравана. Тишина разрезана на части с помощью тысячи ножей. Не было спасения от пронизывающего скрипа – песни каравана. Привалившись к мотоциклу, я смотрел на огромных, подобных горам волов, когда они приближались и заслоняли звезды, почти перешагивая через меня и раздувая ноздрями облака пыли.
Также и люди – в своих огромных, жестких бурках они выглядели гигантами, когда наклонялись над мотоциклом и рассматривали лежащую рядом фигуру. Нередко они подносили лампу к моему лицу, в то время как погонщики тихим шепотом обсуждали странную находку. Трудно было продолжать спать, сжимая револьвер на груди. Но, естественно, спящий вызывал лишь жалость и чувство справедливости. Только трус нападет на спящего человека.
И все же однажды они развели большой костер прямо рядом со мной, так что мне пришлось вскочить, чтобы спасти одеяло.
Вообще-то все мои страхи были напрасны, потому что это были простые люди. Они были любопытны, и только. Они не хотели знать, сколько чего у меня было, а только кто я такой и что я здесь делаю. Удовлетворившись этим, они обычно поднимались и отправлялись дальше в сопровождении неслыханной какофонии мычания волов и шума телег, с их собственным экзотическим человеческим шумом.
Как ни парадоксально это звучит, безопаснее всего путешествовать в одиночку. Одинокий путешественник гораздо меньше рискует попасть в неприятность, нежели в группе. Логика этого умозаключения столь же проста, как и мысли местных жителей. Когда местный житель встречает одинокого незнакомца в своей стране, у него, конечно, есть преимущество перед чужестранцем. Он чувствует себя увереннее и сильнее и потому готов поговорить. В зависимости от реакции чужестранца меняется и отношение к нему. Если незнакомец настроен воинственно, местный житель может объявить войну. Если дружественно – будет мир. Что было бы, если бы я путешествовал с попутчиком? Местные видели бы не одинокого человека, а двоих, беседующих один с другим и потому довольствующихся обществом друг друга. Зачем тогда говорить с ними? Зачем предпринимать какие-либо действия, кроме самозащиты – если нужно? Когда я понял весь смысл одиночества, появился трепет первооткрывателя от осознания его важности.
Нельзя сказать, что я никогда не сталкивался с негативной стороной одиночества: нередко я ощущал на себе всю жесткость возвращения к реальности. Одинокого незнакомца в турецкой деревне нередко останавливает окрик «Стой! Руки вверх!».
Обычно это сопровождалось сумасшедшей щетиной штыков.
«Мы полиция. Шагом марш!» — таково было обычное объяснение, и тогда я возглавлял парад, толкая мотоцикл по главной улице, как правило, в сопровождении всего населения деревни. Марш непременно завершался в некотором строении, являвшемся комбинацией полицейского участка, помещения суда, здания барачного типа и сумасшедшего дома. Пол всегда был устлан спящими солдатами, наверняка – из ночной смены.
Процедура всегда была совершенно одинаковой. Прежде всего толпа разглядывала мотоцикл. Они никогда не касались ничего, исключение составляли дети, которые могли потрогать пальцем шины. После чего, удовлетворенные осмотром механической части, они начинали изучать меня. В это самое время какой-нибудь офицер или якобы некое местное начальство будет листать мой паспорт и остальные документы. Каждый филантроп в городке немедленно превратится в филателиста, рассматривающего коллекцию всяческих наклеек на моих бумагах. И так будет потрачено часов шесть, причем не в одной, а в КАЖДОЙ деревне. В Эскишехире, Сиврихисаре и Балыкесире история повторялась. Наконец в Инегёле нашелся офицер, который немного знал французский. Именно ему я и выразил свое недоумение вопросом «Почему?».
– Почему? – поразившись, воскликнул он. – Почему? Я вам скажу почему!
Он замахал руками:
– Мы, полицейские, получаем образование в Стамбуле! Ах, Стамбул! – Его глаза засверкали при этом слове. – Это рай! А тут? Тут ад! Никто никогда не прибывает сюда и не убывает отсюда… кроме нас, когда мы умираем. И вы еще спрашиваете – почему? Когда вы приезжаете, это словно цирк прибыл в город. Если бы я мог задержать вас на месяц, я бы с удовольствием это сделал!
Он был совершенно откровенен, его глаза сверкали, и голос прерывался от волнения.
В течение следующих нескольких часов он излил мне свою душу.
Мустафа Кемаль Ататюрк был великим человеком. Мой офицер верил в это без каких-либо сомнений. Он верил, что возникнет в конце концов обновленная и лучшая Турция, но пока он должен ждать. Ждать того дня, когда он снова увидит Стамбул.
Это была картина новой Турции, нарисованная им для меня, хотя мои впечатления о стране сформировались раньше. Мой дед, с серьезным взглядом голубых глаз (хотя в глубине их плясали чертики), был мастером задавать маленьким мальчикам большие вопросы.
– Ну и как твой прогноз сочетается с замечательной погодой? — грохотал он своим глубоким низким голосом. – Ты, да ты! Это я с тобой разговариваю! – И потом таким же громовым голосом он приказывал произнести по буквам слово «Константинополь».
Я никогда не мог разложить по буквам название столицы Турции. Я никогда даже не мог произнести первые два слога, чтобы перед моими глазами не возникло видение – сказочный турок в шароварах, туфлях с загнутыми носками и феске, стоящий на верхней перекладине лестницы и зажигающий уличный фонарь. Это то, что Константинополь всегда означал для меня и всегда будет означать, хотя я знаю, что шаровары, туфли с загнутыми носками и феска давно исчезли. Более того, одеть что-либо из перечисленного в новой Турции – значит нарушить закон.
Вся страна прекрасно оборудована для борьбы с подобными нарушениями. Невозможно проехать и 50 миль, чтобы не увидеть двухэтажное деревянное сооружение, которое можно безошибочно идентифицировать как турецкую тюрьму. Деревня может состоять только из десятка глинобитных домиков, практически сараев, которые не лучше хлевов, но там всегда есть тюремный «небоскреб».
На полпути через Турцию, в открытой пустыне меня ожидало неизбежное зрелище тюрьмы и непременный арест. Мой хозяин-полицейский, пугающий больше усами, нежели огнестрельным оружием, принял меня в тюрьме и провел к ужину. Будучи явно склонным к лингвистике, он точно описал предстоящую трапезу, как «туркиш манже, очень плохой!».
Насколько он был уверен насчет качества еды, настолько же он заблуждался в другом смысле, когда пришло время отправить меня в тюрьму. Проводив меня назад к полицейскому участку, он указал мне на лестницу, ведущую на второй этаж. Я поднялся наверх и обнаружил приятный салун – огромную комнату со звездами, просвечивающими через дыру в крыше. Выжженные солнцем обои отставали от стен широкими полосами и покрывали стены огромными завитушками, создавая нечто вроде «беспорядочного барокко». На полу не было ничего, кроме пыли, мусора и трех чугунных кроватей, даже не покрытых матрацами. В мерцающем свете их провисшие пружины танцевали тенями по стенам, создавая очертания огромных фантастических пауков и их призрачных сетей.
Когда я аккуратно двинулся вперед и пол заскрипел, как будто каждая доска, как дверь, поворачивалась на ржавой петле, полисмен со свечой в руке стал подниматься по лестнице, пока его голова не скрылась в ореоле света. Внезапно, он превратился в живое воплощение моих детских снов… это же был мой фонарщик из Константинополя. Конечно, на нем были шаровары и остроносые туфли, а феска просто была не видна в ночной тени. Его лицо сморщилось в яркой улыбке.
– Бон суар («Спокойной ночи»), – мягко сказал он, и его слова прошли сквозь висящие спирали обоев и унеслись вверх через дырявую крышу. Но, когда все затихло, глаза полисмена внезапно округлились, он попытался ухватиться за что-нибудь и… не удержался. Когда лестница отклонилась назад, свеча погасла, и мой гостеприимный хозяин – вместе с феской, туфлями, шароварами и сказкой — с грохотом свалился на пол. В темноту ночи понеслись слова, которые, безусловно, были вершиной турецких ругательств.
Однако, когда я начал переходить от одной кровати к другой, то обнаружил только жесткие пружины, торчавшие даже под более разнообразными углами, нежели обои. Как же я тогда захотел, чтобы лестница, с которой свалился полисмен, была в два раза длиннее!
Тем не менее, одна из кроватей выглядела более или менее прилично, и я прилег поперек пружин.
Снизу послышалась колыбельная в исполнении возбужденных и злых голосов, которые отражались от пустых стен. Но после очередного дня, проведенного в Турции (примерно 50 миль), какой бы то ни было шум не мог меня побеспокоить. Однако через час спор настолько усилился и приблизился, что я в тревоге проснулся. Дверь в комнату прогибалась под натиском людей. Конечно, я навесил обратно сорванную с петель сломанную дверь и даже забаррикадировал ее. Странное место – эти турецкие тюрьмы… пожалуй, даже более странное, чем я думал. Видимо, мои сторожа считали трехметровую высоту достаточным барьером для удержания заключенных. Но все же, я думаю, этого было недостаточно, чтобы удержать полицию от вторжения.
Стук в дверь становился все громче, но я все меньше и меньше желал реагировать. Конечно, это может означать только неприятности. Возможно, ночная смена заступила на дежурство и жаждала переделать все, что сотворила до нее дневная. Без шансов! Кровать, несмотря на сломанные и торчащие пружины, была слишком комфортной. Стук раздавался подобно перекату горной реки, но дверь удержалась… и я заснул под весь этот шум.
Не переставая что-то бормотать, вздыхать, ворчать и пререкаться, они ушли, вернулись, затем опять ушли, пришли назад, и так продолжалось всю ночь. Медленно наступил рассвет, а затем – несмотря на ночной гром — прекрасный яркий день. Моя баррикада развалилась. Им потребовалось буквально одно мгновение, чтобы ее убрать, но еще до того, как они закончили, шум возмущения поднялся и быстро перевалил через верх баррикады, зримо выразившись в несметном множестве кулаков, потрясаемых в воздухе. Сначала я не понял, что их так возмутило. Наконец, через некоторое время они позволили мне задать им жестами несколько вопросов.
– Но это же тюрьма, разве нет? – спросил я.
– Да!
– И я был под арестом?
– Именно!
– И я был в тюрьме?
– Ну конечно!
– Я ничего не взял, ничего не сломал, вообще почти ничего не трогал, и вы еще просите меня заплатить? За что?
– За ночлег.
Состояние моего одеяла, довольно сильно порванного пружинами, было прямым доказательством того, что я спал на кровати.
– И более того, вы должны заплатить вот за этих двух джентльменов!
– За этих двух джентльменов?
(По тону их голосов было заметно, что подобная характеристика не слишком соответствовала действительности: как раз те двое были озлобленнее всех.)
В комнате были три кровати. Я лишил своих тюремщиков возможности использовать остальные две. Полицейское отделение требовало своего заслуженного заработка, двое мужчин – компенсации. Вскоре я усвоил, что в Турции деревенская тюрьма и отель частенько являются одним и тем же. Платить им? Как насчет оплаты мне за то, что я спас их от агонии, вызванной пружинами кроватей? После чего я занялся мучительным выяснением у моих тюремщиков стоимости постоя в моей камере и пересчетом кроватей. И это их более удовлетворило.
Одним из неизбежных результатов таких постоянных сложностей стали сознательные усилия избегать всех городов и даже деревень. Я предпочел доверить свой маршрут удаче, чувству направления и советам обитателей небольшого количества стоящих в глуши глинобитных шалашей, встреченных по пути. Таким образом, Иневи, Конья и Караман проплывали на горизонте, пока я специально объезжал их. Спрыгнул со сковородки, не обжегшись, – вот единственный результат. Не то чтобы у меня не хватало топлива. У меня были деньги, чтобы сорить ими, и… с таким же успехом я мог ими мусорить. Одно дело, когда нет денег, другое – когда купаешься в них (целых 87 долларов!) и не можешь потратить ни цента. Дорожные чеки, бумажные деньги и даже несколько серебряных долларов США неизменно сталкивались лишь с пожиманием плеч и отсутствием интереса, по мере того как мой неутоленный аппетит рос не по дням, а по часам.
После двух суток без еды я чувствовал себя изрядно ослабевшим. Вот уже и Таврские горы возвышались вокруг меня, тропы стали каменистыми и ландшафт более изрезанным. Мут, единственный горный городок между Караманом и Средиземным морем, был все еще в 75 милях впереди. По мере того как пыльный день подходил к концу, тени в долинах становились длиннее, поднимались на противоположные склоны, и вот уже опустилась ночь. Одна только струйка дыма выдавала присутствие еще кого-то в этом уединенном горном амфитеатре из грязи и камней, в который едва проникали солнце и звезды.
Я обнаружил того другого, все еще находившегося на плетеном молитвенном коврике, рядом с его небольшим жилищем, сложенным из камня. Его лицо было обветренным и морщинистым, как кожа слона. Ему наверняка было известно, что люди здесь живут долго – и, судя по его истощенному виду, столько же существует и голод. Тем не менее, он дал мне понять, что половина всей его пищи – половинка граната и три помидора – теперь моя, и я, как голодный волк, набросился на нее. Никогда прежде никакие охлажденные помидоры, нарезанные и завернутые в хрустящие листья салата и щедро политые соусом, не казались мне столь вкусными, как эти. Даже гранат был замечателен, хотя его терпкие семена застревали во рту – в этом случае помогал кусок кислого хлеба, который старик отламывал от буханки, хранившейся у него за пазухой. Я с таким удовольствием пережевывал каждый кусок и поглощал каждую крошку, что не сразу заметил исчезновение старика. Единственным признаком жизни был теперь осёл, отмахивавшийся от мух, и тень от его ушей была длиннее тени жилища за ним.
Приподнявшись, я заглянул в шалаш, где обнаружил своего гостеприимного хозяина присевшим на землю рядом с коптящей масляной лампой.
– Заходи, заходи! – жестом показал он, не отрываясь от того, чем занимался. Ободранная старая доска лежала на полу между его колен, и он раскладывал на ней маленькие палочки и камни.
– Смотри, смотри, – показал он, – ты знаешь, что это? Может, хочешь сыграть?
Когда я всмотрелся в темноту, внезапно воспоминание о другой комнате на другом конце света пришло мне в голову. Большая, освещенная солнцем комната с мягким ковром, удобной мебелью и сладким запахом цветов, комната, которую так любовно украшала моя мать. И в центре, за специально сконструированным солидным столом, сидел мой отец, такой, каким я его часто видел, передвигающий искусно вырезанные фигурки, как того требовали игральные кости. Конечно, теперь это была старая и растрескавшаяся доска из оливкового дерева, фигурки – палочки и камушки, игральные кости – пара деревянных кубиков… Но умею ли я играть в нарды? Должен сказать, что умею. Итак, в ночи старик и молодой человек бросали кости на пол шалаша, общаясь на универсальном языке правил игры.
Он играл намного лучше меня, я, собственно, выиграл только две игры из десяти. Каждый раз искра пробегала в его выцветших старых глазах. «Хорошо, молодой человек, хорошо!» – похлопывал он меня по плечу. Выиграть или проиграть – ничего не значило для него. Игра ради игры было все, что его интересовало, и это было единственное вознаграждение, на которое он был согласен взамен половины его земных богатств.
С возвращением хлеба жизни (старик настоял на том, чтобы я взял дневную порцию сырного хлеба из его запаса) колеса беспрепятственно оставили свои следы на горных тропах, и Таврские горы исчезли в пыльном облаке позади. Вновь наступил вечер, и, по моим расчетам, я был в двух днях пути от границы с Сирией.
Как обычно, я заночевал на земле в окружении теплой густой пыли.
Утро. Одинокая звезда все еще виднелась на западе, и было жутко холодно. Постепенно катившаяся передо мной пустыня сменила свои темно-пурпурные одежды, став розовой, затем коричнево-золотой, и быстро, даже слишком быстро равнина превратилась в колышущееся море восходящих потоков теплого воздуха, в которых парили над землей далекие холмы на горизонте. Дрожь от холода постепенно сменилась выступившим потом, пыль высохла, двигатель, казалось, раскалился добела. Незаметно целый час (около десяти миль) прошел в упорном движении моего мотоцикла. Пыль глубиной по щиколотку, превращенная колесами в клубящиеся удушающие облака, висела по обеим сторонам, подобно ленивым волнам, поднятым кораблем. Глубокая пыль, в которой не было ни атома росы, ни пропитанного влагой корешка, ни кактуса, ни капли воды. Ну конечно, в таком месте не найти ни одного живого существа. В конце концов на горизонте появилась деревня.
Как обычно, местные женщины сразу же попрятались, а мальчики и мужчины выбежали навстречу, образовав кольцо вокруг странного незнакомца на не менее странном экипаже. Язык жестов, естественно, был единственным методом общения в таком месте. Весь мой турецкий словарь состоял из терминов, означавших «прямо вперед», «направо», «налево». Зато язык жестов был простым, пара рисунков на песке и пара названий мест, обозначенных на карте, обычно позволяли мне рассказать всю историю. Мальчики в деревне всегда оказывались первыми, кто понимал все.
Местные никуда не торопились – перед ними расстилалось все время мира. И они были любопытны. Чертовски любопытны… как и прежде.
– Кесик Кале Бодрум! Он хочет знать, где Кесик Кале Бодрум! – закричал младший.
– Кесик Кале Бодрум! – дружно повторили все… и все показали в разных направлениях. Моя роль сводилась к тому, что я должен был терпеливо ждать и дать им вдоволь поспорить друг с другом. Наконец они пришли к соглашению о направлении на Кесик Кале Бодрум. Я назвал другое место и получил тот же результат. И так снова и снова, пока я не описал полный круг. Постепенно он сузился, и в итоге они все вместе дружно закричали: «Сакчагёзе». Вот, оказывается, где я был! Что ж, отлично. Однако это было как минимум в 50 милях в стороне от маршрута (если что-нибудь вообще могло лежать «на маршруте» в Турции). Рассматривая карту между этим местом и Доертиолом на границе с Сирией, я обнаружил еще одну деревню.
– Караитли. Как туда попасть? – я начал показывать в разных направлениях. Едва я закончил – шепот пронесся по группе, которая состояла теперь из всего мужского населения деревни.
Старики затрясли головами, и казалось, каждому было что сказать.
– Караитли! – огорченно повторяли они. – Нет-нет! Не езди туда! Грабителей, душегубов, воров – вот кого ты найдешь там. Они у тебя все отберут. Они тебя убьют!
Эта обличительная речь сопровождалась выразительными жестами, демонстрирующими, как жители Караитли перережут мне горло длинным сверкающим ножом, методично расчленят мое тело и жутко надругаются над моим трупом. Исполнением подобной же пантомимы мне показали, как мой мотоцикл будет полностью разобран на части и каждая деталь будет заброшена далеко в пески. Было нечто знакомое в их предупреждениях.
– Вы там когда-нибудь были? – попытался выяснить я у старика, показывавшего в направлении Караитли и изображавшего ходьбу.
– Нет-нет! – он отчаянно замахал руками в ответ. – Но я знаю, я слышал об этом! – и он показал на ухо. Затем наступила гробовая тишина, сопровождаемая только покачиванием головами.
Снова наступил вечер. День, длинный и жаркий, подходил к концу. Это был еще один день в пустыне. Скучный? Вовсе нет.
Дни были полны разнообразия, в основном – разнообразия падений.
Эти падения были классическими – каждое было произведением искусства, заключенным в изящную рамку. В густой пыли мотоцикл сильно кидало, причем очень часто – неожиданно. Я мог проехать целый час без проблем, а потом в течение следующего часа упасть шесть раз. Я падал примерно пятнадцать раз в день в течение всех 26 дней, пока пересекал Турцию.
В этот день проблем было больше всего.
Сцепление работало очень плохо. Пыль постоянно попадала в механизм привода, и потому оно не выжималось, из-за чего я постоянно падал, если нужно было остановиться... А потом приходилось бежать по щиколотку в пыли, толкая тяжелый мотоцикл на передаче, чтобы завестись.
Нет ничего удивительного в том, что я нередко начинал ездить кругами в направлении, противоположном нужному, а в общем – в любом направлении, пока собирался с мыслями. И еще было бесчисленное количество незначительных решений при выборе маршрута на многочисленных развилках, параллельных дорогах и перекрестках. В свете угасающего дня я осматривал горизонт. Неудивительно, что деревни не было видно.
Но вот появилось нечто более странное. Сначала вдалеке в сумерках показалось что-то бесформенное, что-то низкое, длинное, белое, что-то горбатое… По мере приближения это нечто приняло форму новенького бетонного моста, находящегося посреди пыльной пустыни. К нему не вела дорога, и под ним точно не текла вода. Он соединял обе стороны канала шириной 200 футов, по всей видимости — высохшего русла реки, которое становится бурным потоком в сезон дождей. Поверхность моста была широкой и гладкой, и, когда колеса мотоцикла вырвались из пыли, он вдруг резко рванулся вперед. Это было подобно приятному облегчению после того, как дантист долго сверлил вам зуб. Было почти темно. Пригнувшись за ветровым стеклом и багажником, я едва дотянулся до переключателя света. Фара моргнула и затем ярко загорелась, высветив впереди меня – пустоту!
Машинально я нажал на тормоз, и мотоцикл занесло. Но я был уже на краю темного провала. Отсутствовала целая секция моста. Все это я понял, пока переднее колесо скатывалось в пропасть, мотор взревел, когда заднее колесо оторвалось от дороги… и в глазах у меня потемнело.
Видимо, прошло несколько часов. Звук мотора продолжал звенеть у меня в ушах, и в голове у меня все кружилось. Где-то в мозгу прозвучало название: «Провиденс, Провиденс, Провиденс», за чем последовали картины, изображавшие толпу, которая насмехалась над моим положением. Я попытался открыть глаза, но немедленно закрыл их, поскольку это вызвало еще большее головокружение и безостановочное повторение названия «Провиденс». Постепенно карусель остановилась, и меня охватило чувство жалости к самому себе. Из дымки, окутывавшей сознание, постепенно появлялось понимание, что на этот раз я упал в канаву не в Провиденсе, а в пустыне, пыльной турецкой пустыне. Единственное, что объединяло оба эти случая, – мотоцикл.
Неожиданно нахлынувшее воспоминание о том, что случилось со мной, и осенившая меня мысль подействовали столь сильно, что я резко приподнялся, чем напугал пару десятков турок, которые отпрянули от меня с нескрываемым удивлением и отскочили в угол. Я находился в крошечной комнатке глинобитной хижины, битком набитой оживленно переговаривающимися людьми… и непостижимым образом поместившимся здесь же мотоциклом. Как я позже узнал, они перенесли меня и мотоцикл (весом более 750 фунтов) на расстояние более полумили из русла реки в свою деревню. К счастью, несмотря на падение с высоты 15 футов, мы оба, я и мотоцикл, приземлились на участок мягкого песка и, кроме царапин, синяков и пары вмятин от рассыпанных там же камней, никаких повреждений не получили.
Одна рука у меня от удара онемела, и еще был неглубокий порез на левой ладони. Левая половина головы побаливала, но в остальном я не нашел никаких признаков каких-либо переломов. Все присутствующие тихо сидели, пока я проводил примитивную санобработку, состоявшую в основном из поливания ранок йодом. Но они были слишком любопытны, чтобы долго сидеть молча. Местный житель с видом патриарха, без сомнения – глава деревни, наклонился вперед. Я не понимал его слов, но мне стало ясно, что они означали. Это был вопрос, а раз я был незнакомцем, то, естественно, и вопрос мог означать только одно: «Кто я и откуда приехал?»
Я потянулся к карте. В мигающем свете лампы местные жители, собравшиеся в маленькой комнате, представляли собой незабываемую картину – это была стена голов до самого потолка. Тут и там мелькали гладкие молодые лица, резко контрастировавшие с обветренными, изрезанными морщинами, старческими ликами. Пара десятков заинтересованных пар глаз, выцветших от яркого солнца и летающей пыли, взирала на меня из-под грубых шапок и лохматых волос. Голые руки и ноги, грубые, как дубленая кожа, торчали из изношенной одежды. Они были бедны – у них не было ни денег, ни вещей, но у них было очень доброе сердце, излучавшее и сочувствие, и понимание, которое никогда не приходит в процессе зарабатывания денег, а возникает благодаря жизни на природе, труду на скудной земле под солнцем и небом, обогащающему мировоззрение базовыми, элементарными, общечеловеческими ценностями.
Не шевелясь, вся эта живописная группа ожидала моего ответа.
– Сакчагёзе, – прочитал я на карте. На мгновение все стихло… Может, они не поняли. Я попробовал снова:
– Сакчагёзе!
Они поняли всё с первого раза и с тревогой смотрели друг на друга.
– О! О! О! – патриарх вскинул руки в воздух. – Хвала Аллаху, ты еще жив!
– Сакчагёзе! Ужасное место! Ужасные люди! Грабители, убийцы, воры! – и далее последовало описание, еще более живописное, нежели предыдущее.
Он говорил и говорил, пока мои мысли витали где-то далеко, а в голове повторялось напевом одно и то же слово: «Провиденс». Я слишком хорошо представлял себе содержание его обличительной речи. Был ли он когда-нибудь в Сакчагёзе? «Нет». Знал ли он кого-нибудь из жителей? «Нет!» Он только слышал о них… так давно, что даже и не помнит когда? «Да».
Это была та же самая история, которую я слышал множество раз с момента моего отъезда из Лондона, та же, что мне предстояло услышать неоднократно во время моего кругового пути по белу свету, самая что ни на есть всемирная история.
На следующее утро я проснулся с ясным пониманием того, что случившееся целиком и полностью отличается от всех моих предыдущих падений на мотоцикле. Тут мне не нужно было ожидать короткой взбучки от родителей с последующим лечением моих травм. Я должен был собрать себя по кусочкам и ехать дальше. Это была всего лишь Турция. Я ехал в кругосветное путешествие. Я должен коснуться каждой «базы» или судья не засчитает удар, как в бейсболе.
Боль в руке делала движения с трудом переносимыми. Но постепенно я смог добраться до мотоцикла. Единственное повреждение, которое я обнаружил, – это слегка погнувшаяся передняя вилка, и, как следствие, мотоцикл стало в дальнейшем тянуть вправо.
Однако при последующем осмотре мотора я обнаружил огромную проблему – подтекание масла на одном из цилиндров. Картер был практически пуст. Пока мотоцикл лежал на боку в течение нескольких часов после падения, горячее масло быстро вытекло через сапун. К счастью, бензина была достаточно, но даже моя жалкая кварта масла уже была использована, с тех пор как я последний раз посещал магазин или заправку. Теперь ближайший источник, где можно было пополнить запасы масла и бензина, был в пятидесяти милях впереди. Мне пришлось бы либо идти 100 миль пешком туда и обратно, причем половину дороги с галлоном масла на голове, либо… что? И к тому же это был конец сентября. Сезон дождей мог начаться в любой момент – сезон грязевых ванн в Турции. Не нужно было обладать богатым воображением, чтобы представить себе, во что превращается эта пыльная пустыня, если ее намочит проходящий ливень. Если только я попаду под дождь, это будет конец путешествия. Что-то надо было делать, причем немедленно.
Десяток стариков, столько же детей и мазанок, что, черт побери, можно сделать с ними? И единственная возможность нормально общаться – язык жестов. Но, по крайней мере, они были хорошими слушателями.
– Слушайте, нужно масло. Один галлон масла, полгаллона, хоть сколько-нибудь, это необходимо!
Я засунул палец в картер чтобы показать, как мало осталось. Нет, они меня не понимали.
Я повторял слово «масло» по-разному: «масло», «olio», «oil» и еще десяток вариантов – безуспешно. Так и есть, на лицах присутствующих была заметна лишь явная скука, старики поднялись и ушли с бормотанием, оставив только орущих, непоседливых мальчишек.
Но всегда в сложных ситуациях быстрее всего понимали дети. Может быть, они и сейчас что-нибудь придумают? Последовало специальное представление, каждому была предоставлена возможность засунуть палец в картер и соскрести остатки масла со стенок. Они посмотрели на масло, понюхали его, некоторые даже попробовали на вкус, но ни один из них не выказал каких-либо признаков понимания.
Похоже, другой альтернативы у меня не было – 100 миль через сухую и выжженную пустыню, туда и обратно, причем вторую половину пути с громоздкой канистрой в один галлон.
Глядя на местного малыша с тоненькими дрожащими ножками, с трудом удерживавшего на голове огромный кувшин, я представил себе этот обратный поход.
Внезапно, всего в нескольких футах от меня он все-таки не смог больше справиться с кувшином и вместе с ним стремительно приземлился мне на колени.
– Ях! – закричал он.
– Масло! – воскликнул я в ответ. Это было нечто желто-золотое, густое, липкое... собственно, это и было масло, хоть оно и попахивало. – Горчичное масло! – Мальчишка весь просиял. Займите детей делом, и они найдут выход из любого положения.
Картер был быстро наполнен маслом, и мотоцикл готов в дорогу. Казалось, как по волшебству, собралась вся деревня. Но я был крайне взволнован – будет ли масло смазывать. Я дернул кик-стартер, двигатель завелся и продолжал работать дальше. Прошло уже несколько минут. Я смотрел на указатель давления масла. Стрелка медленно пошла вверх. Двигатель вроде бы работал нормально, и непохоже было, чтобы он перегревался. В волнении я обернулся к толпе. Половина из них плакала. У меня ком встал в горле при виде того, как были растроганы эти добрые люди. Я их никогда не забуду. Тут внезапно ветер переменился, и у меня из глаз тоже покатились слезы. Клубы дыма валили из глушителя. Я немедленно заглушил мотор.
Это же был ГОРЧИЧНЫЙ ГАЗ!
Однако, эксперимент удался и масло выполняло свое предназначение. Если мне удастся сделать так, чтобы дым постоянно оставался позади на протяжении следующих 50 миль и если я смогу обойтись без остановок, то удастся обойтись без пеших походов!
(Примечание: игра слов, горчичный газ - другое название иприта)
Конец второй главы
Глава 3
Караван груженых верблюдов медленно двигался, вырисовываясь чёрным силуэтом на фоне закатного неба. Некоторые из них терпеливо ждали, пока их погонщики, обратившись лицом к Мекке, молились, стоя на коленях. Караван был больше мили в длину, но, я уверен, что в его багаже вряд ли нашлась бы хоть одна застежка-молния.
По окончании молитвы караван, подобно извивающейся змее, вполз сквозь массивные Ханские врата в огромный двор, который был обнесен глиняными стенами, золотившимися в лучах заходящего солнца. Смотровые окошки в стенах и воротах были захлопнуты и наглухо закрыты. Все было заперто до утра. Ведущий каравана прокричал последние предупреждения еще не вошедшим. Я часто слышал выражение о проходе верблюда через игольное ушко. В массивных воротах открылась маленькая дверца, в которую верблюд и пытался протиснуться как сквозь игольное ушко, смешно складывая свои длинные ноги. Тем не менее, знаменитая фраза была опровергнута. Я подумал, что именно тут ее и придумали, у Ханских ворот.
Турецко-сирийская граница была уже далеко позади. Мотоцикл работал настолько хорошо, насколько можно было ожидать после езды через пески. Все шло даже лучше, чем я ожидал. Сирия была полна очарования, которому я пытался найти точное объяснение, чтобы понять, что же меня так привлекало. Даже на въезде в Сирию произошел забавный инцидент. На границе в Пайясе стоят полуразрушенные останки крепости, построенной еще крестоносцами. Вы въезжаете в крепость, еще находясь в Турции, а вот выезжаете уже в Сирии. Именно там караваны платят за проезд, и именно там я обнаружил, что мои карты не менее важны, нежели остальные документы. Чиновник, говорящий по-французски, потребовал на границе мой карнет де пассаж. Не менее минуты он рассматривал ее вместе с моим паспортом и всеми проштампованными и снабженными печатями документами, которые я ему показал. Он был еще одним примером скучающего и любопытствующего типа, застрявшего в глуши, вдали от Алеппо, Бейрута, Дамаска и его родного Руана.
Мой приезд стал новостью. Мотоцикл и молодой человек, путешествующий на нем. Куда? Вокруг света. Неужели, мсье, вокруг света на мотоцикле? Да, всенепременно. Да, я путешествую один таким новаторским способом. Неподдельный интерес немедленно зажегся в его черных глазах, его похожие на кинжалы усы встопорщились, когда он разинул рот от изумления. Вместе со всеми документами я вытащил полотняную карту мира с моим маршрутом, нарисованным чернилами. Немедленно офицер потерял всякий интерес к моим бумагам. Он безразлично швырнул их в каменную комнатку-офис на стол сержанту и немедленно уткнулся носом в карту. Он аккуратно повел пальцем по линии маршрута, глядя на меня в ожидании подтверждения, когда упирался в какой-либо важный город или пересекал какую-нибудь страну.
– Вы уже были тут и тут?
– Да, уже проехал.
– А теперь вы поедете сюда, сюда и сюда?
– Точно.
– Вокруг света, на мотоцикле?
Он не мог в это поверить. В это время у него за спиной раздался осторожный кашель.
Сержант тихо сказал:
– Карнет де пассаж не в порядке, месье.
Но офицер в это время вел пальцем по карте через Персию и Белуджистан, Калькутту и Рангун. Я прекрасно знал, что карнет был уже недействителен в Сирии, и проклинал себя за то, что не проложил маршрут через каждый город, страну и континент, чтобы отвлечь офицера.
Лейтенант резко сказал
– Подпиши карнет!
Сержант как следует прокашлялся.
– Он не в порядке, месье, не хватает печати.
Офицер в это время продвигался к Суматре, Борнео и Сайгону. Разозлившись, он повернулся, грозно посмотрел на сержанта и рявкнул:
– Подпиши, я сказал!
Пожав плечами и хмыкнув, снимая тем самым с себя всякую ответственность, сержант шлепнул официальную печать на мои бумаги. Путешествие офицера вокруг света закончилось, с некоторыми колебаниями карта была вручена мне в руки. Когда я дал газу, отпустил сцепление и тронулся, он замахал мне руками и закричал: – Бон вояж! Счастливого пути! Бон вояж!
Отъехав всего лишь несколько миль от этого места, я встретил караван и остановился в Ханских вратах. Мне не пришлось объяснять, что мне было нужно. Возле массивных ворот стоял седой араб. Ни сказав ни слова, он окинул меня взглядом и провел через огромный двор между животных к полуразвалившейся лестнице, поднимавшейся на скрипучую веранду. На веранде стоял ряд деревянных кроватей. Открытые двери приглашали войти в крохотные комнатушки.
– Выбирайте что хотите, – араб поклонился и ушел.
Освещенный лампами двор был охвачен суетой. Тысячи теней от людей и животных танцевали на стенах. Старики, убеленные сединами, и мальчишки – все они даже и не думали о том, чтобы ночевать где-либо еще, кроме как под звездным небом. Они – арабы-погонщики, члены великого человеческого клана, посвящающего свою жизнь транспорту странствий, будь это корабли пустыни или моря. Эти люди на ступень выше номадов-кочевников, и они избегают любой крыши над головой, кроме неба. По сей день их девиз – «Только трусы живут в башнях!», и они не испытывают ничего кроме презрения к тем, кто ютится в городах и поселках. Для араба, который превратился в земледельца ради пропитания, эти люди не делают никаких различий. В нем, пашущем землю и ютящемся в глинобитном доме, они видят не человека, а животное, способное лишь быть привязанным к «колесу мира вещей». Сильные, гордые и высокомерные – таковы эти люди караванов. Когда они попадают в город, они озабочены только тем, чтобы найти новый груз, с которым они опять отправятся через холмы и пустыни, подальше от грязи, окружающей оседлых жителей, подальше от этих слабых духом людей, которые проводят всю свою жизнь под крышей. Разве их лидером был не проводник караванов верблюдов, кочевник, живший под звездами и носивший имя Мухаммед?
По мере того как верблюдов в караване освобождали от их тяжелого груза, они, фыркая, поднимались, и их отводили к стойлам под веранду, где им задавали корм и оставляли на ночь. Мужчины и мальчишки садились вокруг костров или откидывались в тень на тяжелые мешки и вязанки хвороста в ожидании ужина.
Кто-то похлопал меня по плечу, и я увидел арабского мальчишку, сверкающего в темноте белыми зубами, с длинными волосами, свисавшими на лицо, – он сделал жест, как будто ест что-то, и показал на ближайший костер. Никто не разговаривал за едой. Рис был превосходен. Все ели из гигантской кучи риса, исходившей паром и наваленной горой на огромную медную тарелку, помогая себе ломтем хлеба, отломленным от огромной краюхи. Ни одного слова не было произнесено. Когда я поднял большой палец вверх, демонстрируя, какая отличная еда, – в ответ мне едва заметно кивнули. И, когда блюдо было начисто вытерто, я поклонился в знак благодарности и ушел.
Невозможно подобрать слова, чтобы описать эту ночь. Это был один из тех грандиозных моментов, когда не нужно что-либо говорить или делать. Один из тех моментов, когда человек просто живет, когда время и дела замирают и только все извечно сотворенное движется в неизвестном человеку измерении. В потрескивании огня, звуках животных, шелесте ветра была только одна мелодия, только одна строфа:
В сей караван-сарай, где на часах
Чреда ночей и дней стоит в вратах,
На краткий срок, отмеченный судьбой,
Свой пышный въезд свершал за шахом шах.
Там, на кровати, стоящей на веранде, сморщенный, обветренный и согнутый, сидит, скрестив ноги и все еще переставляющий свои арабские фигурки, старый Омар Хайям. Его «голубая чаша небес» над ним, и слышно, как где-то в темноте льется вино, звучат голоса арабских мальчишек, поющих странным, микротональным стилем, характерным для их стран.
Я встал на рассвете, и все-таки было слишком поздно. Двор внизу был пуст, верблюды, груз, люди, Омар, его песня и его звезды исчезли как не бывало. Куда подевалась эта наполняющая душу картина ночи? Где простые обитатели пустыни, мигающее пламя, танцующие тени? Солнце – «волшебный охотник Востока» – уничтожило все броском не камня, а валуна.
Огромные ворота, замыкающие длинные стены караван-сарая, широко распахнулись, и автобусы один за другим пошли через них. Они были битком набиты арабами – смуглыми, завернутыми в тряпье людьми, – сидевшими снаружи, внутри, на крыше, на крыльях и на капоте. Ночь ушла. Наступил день, ужасающий своими бензиновыми канистрами, выхлопными газами, грохочущими грузовиками 20-го века. Куда подевались верблюды, корабли пустыни? Их место заняли корабли из стали, монотонно ползущие вдаль со своими пассажирами, управляемые бесстрастными арабами-таксистами.
Колесо цивилизации прокатилось по Сирии. Сегодня это страна анахронизмов. В пределах нескольких квадратных миль соседствуют друг с другом крепости крестоносцев и современные американские колледжи, палатки бедуинов и армейские магистрали, ливанские кедры и раскачивающиеся от бешеной скорости грузовики, источающие запах жженой резины в пустынный воздух.
Однако больше всего несуразностей в современной сирийской попытке создания собственной архитектуры. Сирия совершенно потерялась в принятии решения о том, какой стиль должен быть использован в населенных пунктах. С одной стороны, она стремится к классике – а-ля Баальбек. Но в то же время есть заметное уклонение в нечто французское и в какое-то подобие дешевого барокко.
С другой стороны, местные дома, похожие на ульи, мне тоже нравятся. Они характерны для всей страны. Это объемистые, конические конструкции, и выглядят они как идеальное место, где можно запросто зажариться живьем.
К какой бы эстетической моде все эти строения ни относились, но сирийцы явно предпочитают дома лишь одного из стилей. Он пришел в страну с автомобилем и бензиновой канистрой. Весь бензин – essence – продается в Сирии в жестянках по пять галлонов. Только в больших городах есть несколько заправок. Свое наибольшее выражение обозначившаяся проблема находила в тех ситуациях, когда я вынужден был практически набраться смелости, заправляясь в маленьких поселках. Иногда мне нужно было всего лишь три галлона, чтобы наполнить баки. В процессе заправки вокруг меня собирались как будто ничем не интересующиеся, ленивые мальчишки. Потом, когда я закрывал бензобак, в них начинало просыпаться нескрываемое любопытство, становилось заметным некое заинтересованное шевеление, далее следовал стремительный нырок осмелевшего сирийца, и вот уже один из них вываливается из кучи-малы, прижимая к себе жестянку из-под бензина. Их не беспокоило, что галлон или два бензина, остававшегося в жестянке, бывали утрачены в процессе возни. Жестянка – это и была желанная вещь. Мои баки были полны, и они видели в этом своего рода сигнал к открытию сезона охоты, когда я закрывал бензобак. Эта жестянка впоследствии будет использована для постройки сирийского дома века автомобиля. Местные жители отрезают верх и низ жестянки, разрезают ее, а затем, используя получившийся лист, начинают постройку. Связывая несколько таких листов веревкой, проволокой, резинкой, скрепками – чем угодно, они в итоге строят «современные» дома.
– Единственная проблема с этими домами, – объяснял мне один французский доктор в Хаме, – это рост числа несчастных случаев, которые происходят из-за них. Местные, как вы наверняка заметили, кладут камни на крыши, чтобы удерживать их на месте. Даже при обычном штормовом ветре эти камни нередко скатываются вниз, падая на головы жителей дома. Но когда приходит настоящий шторм, начинается подлинное безобразие – листы жести летают по воздуху, и их острые края режут и протыкают всякого невезучего прохожего.
Мне пришлось заехать в Бейрут, где я привел в порядок и себя, и мотоцикл. Нам обоим необходимо было немного подремонтироваться после полета с недостроенного моста в Турции. Пока доктор Фрэнк Крукшенк из Бейрутского университета проделывал надо мной свою болезненную работу, команда механиков разной специализации проводила операцию над мотоциклом. Техобслуживание было необходимо, поскольку меня ожидала, по моему мнению, самая тяжелая часть моего путешествия – поездка через пустыню до Багдада. Никогда ранее, как уверяли меня механики, им не приходилось заниматься мотором мотоцикла, едущего вокруг света. Они обслуживали автомобили многих путешественников, занятых поисками приключений, но мой случай был у них первым. Они выполнили свою работу столь же эффективно, что и доктор Крукшенк.
Но даже когда они закончили, оставалась одна вещь, требовавшая внимания. В каменистых Таврских горах в Турции я пробил оба колеса. Конечно, везти запасную покрышку или даже камеру было невозможно – поскольку одно было слишком громоздким, а другое слишком нежным. Единственное решение задачи ремонта проколов, которое имелось у меня с собой, был маленький набор для вулканизации. Но у меня совершенно не было желания экспериментировать с горячей резиной в пыльной пустыне. Мне требовалась, как минимум, новая камера. Поскольку колеса были автомобильного размера, то – ура, ура! – у английского продавца шин в Бейруте была в наличии камера.
– Не поставите ли ее для меня? – спросил я, не имея абсолютно никакого желания заниматься чем-либо, связанным с шинами (и это еще мягко сказано о подобной мерзкой работе).
– Ну, мы обычно этим не занимаемся – засомневался владелец магазина, – дайте хоть взглянуть на вашу машину.
Когда он поднялся и посмотрел в окно, на его лице вдруг появилось нескрываемое удивление:
– Вот это да! Ведь это мотоцикл! Надо же! Я думал, у вас машина. И вы к тому же крупный человек. Куда вы направляетесь?
Услышав ответ, он сначала позвал всех ребят из магазина, потом, возмущенный их медлительностью, занялся делом сам, пачкая при этом свой белый льняной костюм. Вместе мы сняли цепь и заднее колесо и стали заниматься покрышкой под аккомпанемент множества вопросов. К моменту окончания работы мы уже катили последнюю милю на пути к Нью-Йорку.
Пока он отмывал руки и распрямлялся во все свои шесть футов роста, в его голубых глазах заиграл огоньки.
– Знаете, – сказал он, – практически каждую неделю кто-то проезжает тут в какую-нибудь экспедицию или тур по дороге непонятно куда. И все они считают, что я должен давать им покрышки и камеры. Для рекламы, как они говорят. Получается, они никогда не задумываются над тем, что я сижу в своем магазине день за днем и что я тоже хотел бы своей доли приключений… и заплатить за это. Но вы сказали, что хотите заплатить за камеру?
– Естественно!
– Ну знаете, – сверкнул он глазами, – Я ДАМ вам ее бесплатно!
Несмотря на мои протесты, он не только отказался взять деньги, но и отвез меня домой познакомить за чаем со своей женой, да еще дал мне очень полезные советы:
– Перед въездом в пустыню не поленитесь протестировать свою, пусть даже и обслуженную машину. Но убедитесь, что вы не поедете через горы Джебель-Друз. Это единственное нисколько не изменившееся место в Сирии, и там плохо даже в обычное время. Но на следующей неделе друзы собираются на ежегодный праздник, и лучше держаться от них подальше. Когда друз празднует – уж он празднует!
Когда я отъезжал от его дверей, он еще раз заверил меня, что не возьмет с меня никакой платы: – С моими наилучшими пожеланиями! – настаивал он. – Физически я останусь здесь, но мысленно я буду с вами вплоть до вашего возвращения на родину!
Тем не менее, я уверен, что он прекратил бы в мыслях сопровождать меня, если бы знал, куда я направлялся в данный момент – на тест-драйв в Джебель-Друз.
Через 75 миль, когда до Дамаска оставалось совсем немного, дорога начала подниматься вверх. Пока я ехал по серпантинам Ливана, поднимаясь на высоту свыше 5000 футов над уровнем моря, каждую минуту воздух становился все чище и прохладнее. Долина за хребтом была покрыта пятнами вспаханных полей, зеленых и плодородных. Дорога была идеальной. Через два часа я был в Дамаске. Я проехал сквозь него, уворачиваясь от груженых водой верблюдов, трамваев и такси, а потом выехал из города на юг по знаменитой Дороге паломников, по которой правоверные мусульмане направлялись в Мекку.
В долине собиралась гроза. Тяжелые черные тучи шли над западными горами, цепляясь за изломанные вершины. Слепящие молнии и раскаты грома предвещали приближающийся ливень со вздохами ветра, несущими смерчи грязи и мелких камешков. Когда дразнящие голубые вспышки освещали окрестности на мили вокруг, земля выглядела плоской и заброшенной, перемежающейся черными и острыми скалами. Ни дерева, ни дома, ни человека не было видно.
Дорога теперь стала грунтовой, и я ехал наперегонки с дождем. Зачастую два небольших столбика по сторонам дороги отмечали начало «смертельной ловушки». Эти «ловушки» были короткими участками дороги, обнесенными колючей проволокой. В центре такого участка обычно стояла небольшая каменная постройка типа дота. Скрученные кольца колючей проволоки на какой-то момент высвечивались в лучах фары. Подобные «смертельные ловушки» были не слишком обнадеживающим знаком для путешественника, поскольку были построены и содержались в порядке для случаев, когда надо было укрыться от нападения. Спрятавшись за колючей проволокой в каменной постройке, жертва при наличии ружья и достаточного количества патронов могла защититься и на некоторое время отсрочить момент попадания в плен. Я напряженно думал о револьвере, завернутом в ветошь и спрятанном под защитой картера. Спрятать револьвер заняло добрых 15 минут после того, как механики закончили обслуживать мотоцикл. Да, мне эта «смертельная ловушка» не очень-то поможет!
Дождь, в конце концов, нагнал меня, и на скользкой дороге я вынужден был сбросить скорость. Постепенно, но сначала едва заметно, среди холмов над облаками появилось золотое сияние. Скоро огни маленькой Эс-Сувейды, столицы арабов-друзов, засверкали сквозь дождь, и я оказался между двух из многочисленных стен колючей проволоки. Медленно въезжая в город, я обнаружил улицы – их было всего три, заполненные не только грязью, но и людьми. Никто отнюдь и не собирался спать. Свет лился из каждого окна, отбрасывая геометрические тени на серые грубые стены. При приближении рева мотоцикла из этих освещенных окон быстро появлялись головы и плечи любопытных – я как будто находился в большом «театре теней».
Несколько раз я останавливался, чтобы спросить на языке жестов, где можно переночевать. Без слов каждый араб показывал дальше по улице. Собственно, я знал, чем это все закончится. В тот момент, когда я добрался до полицейского участка, араб-полицейский пожал плечами в ответ на мою жестикуляцию. Он покачал головой, и ответ был ясен: «Весь город полон, всё занято». К тому же это была дождливая ночь, и все попрятались по домам. Потом он вдруг задумался о чем-то: «Подожди, я пойти смотреть». Полицейский исчез в дожде и ночи, но скоро вернулся с широкой улыбкой. Схватив лампу, он поманил меня за собой. Мы побрели по щиколотку в грязи и, проходя мимо очередных дверей, набирали рекрутов в наш маленький поход, пока в итоге небольшая армия любопытных не присоединилась к нам. Наконец, мой проводник свернул в темную аллею, открыл ключом большую окованную железом дверь и показал мне: «Входи вместе с мотоциклом».
Комната была с каменными стенами и земляным полом и совсем без мебели. На полу валялись несколько соломенных матов. Показав в дальний угол, мой проводник пробормотал что-то по-арабски, фонарь на мгновение сверкнул, дверь затворилась, и засов задвинулся. Несколько слабых лучиков света проникали в комнату через единственное окно, но даже эта призрачная иллюминация заслонялась десятком голов, которые сталкивались друг с другом и вытягивались чтобы посмотреть в темноту. Руки хватались за подоконник и стальную решетку. Я действительно был в безопасности этой ночью… и снова в тюрьме.
Вот уж чего больше всего не хотелось полиции Эс-Суэйды, так это держать меня здесь. На рассвете они без каких-либо церемоний потребовали, чтобы я убирался. У них было много других, кому нужна была крыша над головой. День был ясный и солнечный, на небе не было ни облачка. Прошлой ночью дождь так тщательно утолил жажду земли, что до 10 утра ни один араб не поднимал пыль своими босыми ногами.
Праздник был в самом разгаре. К девяти часам утра улицы были полны обнимающимися, целующимися людьми из разных кланов, и рокот барабанов и кричащий напев арабских голосов доносились со всех сторон. По улицам проносили красные, синие, золотые и серебряные знамена. Это были флаги деревень, и каждого знаменосца сопровождал свой собственный контингент молодых и старых мужчин: руки переплетены, тела раскачиваются в радостном танце, сопровождавшемся прыжками. Каменные склоны, окружавшие город, были усеяны черными тряпичными палатками, верблюдами и лошадьми. В палатках сидели деревенские старики, ожидающие визитов вежливости друзей и врагов. Враг или друг, это было не важно – посетителей принимали одинаково. Обменивались несколькими обычными фразами, а затем все садились в круг. В тишине чай и кофе начинали передаваться из рук в руки. Одна маленькая грязная кружка совершала полный круг. Сначала ее наполняли чаем, сладким как мед. Когда его допивали – кружка наполнялась кофе, горьким как алоэ. Поскольку я был незнакомцем и иностранцем, приглашения сыпались на меня отовсюду. Я должен был посетить каждую палатку, куда меня приглашали, поскольку отказ «преломить хлеб» мог быть расценен как оскорбление. Ритуал преломления хлеба с арабами гораздо важнее, нежели многие себе представляют. Позже, когда я вновь посетил Дамаск, там шел судебный процесс, основанием к которому послужила эта самая причина.
Молодой араб сделал предложение своей любимой девушке. Ее брат тем не менее не одобрил этот союз. Он приехал в дом к молодым, его торжественно приветствовали счастливая сестра и ее муж. Молодой жених приготовил кофе, который был принят гостем. Допив кофе, посетитель достал пистолет и застрелил человека, который посмел соединиться с его родней. Ради самозащиты (без сомнения) он немедленно сдался властям. Но даже французские власти сочли необходимым решить дело коротким судебным разбирательством. Толпа арабов, услышавших об убийстве, быстро собралась вокруг тюрьмы. Они протестовали не против убийства. Для них был важен тот точно установленный факт, что убийца воспользовался гостеприимством жертвы, а именно – «преломил хлеб», перед совершением злодеяния.
Как раз во время моих переходов из одной палатки в другую мне на плохом французском языке изложили суть праздника. Мне также объяснили, что я один из немногих американцев, которые вообще видели эту церемонию. Раньше друзы были под гнетом Турции, но во время Первой мировой войны их кланы присоединились к арабскому восстанию и, наконец, завоевали свою независимость. То, что происходило, это и было празднование Дня независимости – 4 июля по-друзски. Постепенно ко мне приходило понимание того, что я стою среди сотен возбужденных людей, многие из которых с 1925-го по 1928 год рисковали своими жизнями ради Франции. Как следствие той части Версальского договора, которая относилась к Ближнему Востоку и Месопотамии, Франция получила мандат на управление всей Сирией. К Сирии, естественно, прилагался Джебель-Друз – по крайней мере, на бумаге.
В действительности Францию ожидали очень интересные времена, когда она вступила в контакт с друзами. Генерал Алленби, пламенный Лоуренс Аравийский и многие другие заверяли друзов в их полной независимости и тому подобном. Но, когда друзы обнаружили, что эти заверения ничего не стоят, их кланы взяли дело в свои руки – причем в умелые руки. Они отравили колодцы, уничтожили посевы, нападали на регулярные войска, окружали и уничтожали целые бригады – собственно, применили против Франции именно ту тактику, использовать которую против Турции научили их сами же союзники.
Каждый мужчина-друз воевал, как хотел, объединяла их лишь общая идея. Путешествуя группами по 6–8 человек, они наносили огромный вред и оставляли за собой массу жертв. Если подобную группу захватывали в плен или уничтожали, то это было всего-навсего не более восьми человек. Они даже чуть было не захватили Дамаск, «старейшую столицу мира», однако в последний момент жители Дамаска переметнулись на сторону противника.
К тому времени, когда французы наконец-то покорили друзов, они уже очень хорошо знали, с кем имеют дело. Сильнейшим наказанием, примененным к их племени, была высылка старого эмира, который предводительствовал ими. В результате немедленно начались трения между претендентами на его пост. Кланы никак не могли договориться. Одни выдвигали сына старого эмира, другие своего шейха, третьи еще кого-то. В тени палаток трех главных претендентов я и пил чай и кофе. Эти палатки, наиболее безвкусные среди всей массы шатких конструкций, были установлены на парадном месте, напротив палатки посетившего праздник французского губернатора и почетного гостя из Дамаска. Это был тот день, когда каждый из претендентов набирал себе сторонников, демонстрируя гостеприимность. Они были заняты своим делом, подобно американским политикам из Таммани-холла, раздающим сигары. Тем не менее никто никого не поливал грязью. Никто из кандидатов не называл имен соперников. Даже когда один из шейхов зарезал столько баранов перед своей палаткой, что кровь подтопила стоящую чуть ниже палатку конкурента, была высказана простая, спокойная просьба остановить наводнение. При этом раздраженный шейх легким жестом схватился за ружье и предупредил соседа, что, если тот не остановит потоп, тогда прольется чья-то другая кровь.
Однако, когда пришла пора представления французскому генералу знамен тремя эмирами-претендентами, – началась настоящая перебранка. Каждый хотел быть первым. После длительной перепалки они пришли к соглашению, что все трое войдут в палатку генерала одновременно. Но старейший из трех шейхов был очень пухлым коротышкой, и потому, когда вся троица двинулась вперед, единственный проем между стойками на входе в палатку оказался узковатым. Ни один из претендентов не подвинулся ни на дюйм, и это привело к тому, что шесты были раздвинуты в стороны, центр рамы не выдержал и палатка рухнула на губернатора, охрану, эмиров и всех остальных. Вызванное этим сражение, в ходе которого летали камни, проверявшие на прочность чьи-то головы, потребовало вмешательства со стороны. Битва продолжалась более получаса. Потом внезапно, так же быстро, как и началась, она закончилась. Жители деревни унесли своих раненых товарищей, веревки палатки были починены, сломанные шесты заменены, и все как один успокоились. Небольшая группа солдат осталась стоять вокруг на случай повторения побоища.
− Интересно получилось с этими солдатами, − объяснял мне французский офицер. − Они находятся под французским владычеством, но каждый из них друз, и, тем не менее, они так же яростно сражаются против своих, как ранее воевали против французов. Кто-то скажет, что это от их любви к спорам или что они дерутся каждый за себя, за свою деревню и своих друзей, но это не так. Они могут по-настоящему любить сражения, свою деревню и своих друзей, но больше всего друзы ценят свою честь. Дав обещание, они никогда его не нарушат и сделают все возможное, чтобы выполнить его. Их трудно привлечь на свою сторону, они не присоединятся к какому-либо делу без длительных размышлений, но уж если они решили – они скорее умрут, нежели предадут.
После такого дня, полного разнообразных, неожиданных и ярких событий, я почувствовал, что теперь, что бы ни произошло, меня ничем не удивить. Я медленно прохаживался по одной из улиц Эс-Суэйды, заполненной арабами в струящихся одеяниях и развевающихся бурнусах. Внезапно я услышал взволнованный голос.
− Эй, молодой человек! Я вас приветствую, − протянул кто-то за моей спиной, − и как у вас делишки?
Голос и интонация были прямо из Диксиленда. Я обернулся, чтобы увидеть говорившего. Один из прогуливавшихся арабов выступил вперед с широкой улыбкой на лице.
− Да, сэр, я жил в Кентукки 14 лет. Но потом вернулся сюда, и это все, что осталось от тех времен. − Он приподнял уголок жилетки, одетой поверх арабского бурнуса. − Знаете, для меня будет большая честь, если вы зайдете и воспользуетесь моим гостеприимством. Где вы остановились?
Я объяснил, что сегодня, после того как покинул тюрьму, я нашел комнату в доме, который представлял собой некое подобие гостиницы.
− А, я знаю, где это. Это неплохо. Увидимся сегодня вечером, и я буду очень рад. − Что ж, пока – но не забудьте!
Конечно, я не забыл. Я был в восторге от возможности заглянуть в настоящий арабский дом. Я немедленно освободил свой «номер в отеле», который был сразу же занят целой арабской семьей. В пять часов дня я ненадолго присел, чтобы подождать. Пробило шесть, семь, наконец, восемь часов, а мой друг из Кентукки все еще не появлялся.
− Вы чего-то ждете? − спросил клерк-араб из «отеля» на ломаном французском. Я постарался изложить все детали своей встречи с джентльменом с Юга. Я попытался описать его внешность, но не мог вспомнить, как он выглядел. В своей одежде все они смотрелись одинаково. Клерк, судя по всему, серьезно задумался. Постепенно его брови сдвинулись, и он медленно провел пальцем по щеке. − Да-да, у него был шрам на лице, − обрадовался я. − Это он. Вы его знаете?
Мужчина улыбнулся в ответ столь понимающей улыбкой, которая говорила: «Знаю ли я его?»
− Это мой босс, − выпалил он, − а это его дом… его отель. − Он широким жестом повел вокруг, демонстрируя всю обветшалую роскошь, окружавшую нас. − И ваша комната занята.
Мне больше ничего не оставалось, как обратиться к своим старым друзьям, полицейским. Но их жилье из-за вечернего гала-представления было уже битком набито. Полиция, тем не менее, отправила меня к патриарху представительного вида, который медленно повел меня к своей деревенской палатке. Я следовал за ним, толкая мотоцикл. Перед палаткой тлел костерок, чай и кофе были сервированы, и, наконец, я смог растянуться на земле, используя руки вместо подушки, и лежал, рассматривая звезды. Вокруг меня было около двадцати друзов. Некоторые из них были обитателями палатки, некоторые − просто посетителями. Не суетясь, но быстро они обследовали мой мотоцикл. Когда они касались чего-то важного, я подавал голос, и пальцы немедленно отдергивались, как от горячей печки. Было забавно наблюдать, как интенсивно они обследовали все. От мотоцикла они перешли к биноклю, камере, но тут я снова подал голос, и они аккуратно положили ее на место. Каждая вещь по очереди была внимательно рассмотрена и изучена. Потом начались проблемы в том месте, где были упакованы штаны.
Чтобы избежать бесконечного процесса пришивания пуговиц, в Лондоне я поставил молнии практически на все, что нужно было застегивать. Кто-то из группы заметил блеск застежки-молнии на моих штанах… прямо спереди. Моментально они начали дергать застежку вверх и вниз, как коляску с истошно кричащим ребенком, вызывая радостный гомон моих хозяев.
Хорошо, что этой ночью я накрепко затянул ремень на своем багаже, иначе, будь у них хоть малейший шанс, они утащили бы штаны, а у меня больше не было запасных! Не представляю себе, что бы они с ними сделали, принимая во внимание, что у арабов, которые считают себя самыми мужественными людьми на свете, женщины носят штаны, а мужчины носят платье.
Глава 4
фрагмент 1
Между Дамаском и Багдадом простираются 600 миль Сирийской пустыни, сквозь ее пески я готов был направить свой мотоцикл – к тому пункту, который считал одним из важнейших этапов моего путешествия. Физически я был в порядке. И мотоцикл тоже. Но психологически − все было совсем по-другому. Мои попытки получить надежную информацию о маршруте через пустыню выглядели столь же бесполезными, как и блуждания Диогена. Только вместо фонаря у меня была всего одна фраза: «Я планирую пересечь пустыню из Дамаска в Багдад на мотоцикле. Как там насчет дорог?»
− Легко и просто! − заявил один дамаскский француз.
− Невозможно! Абсолютно не о чем говорить! − возразил англичанин.
− Вы можете пересечь! − Вы не можете пересечь! − Дорога твердая почти как бетон! − Там только песок в фут глубиной…
В итоге все разговоры нашли подтверждение в старой пословице насчет того, что теперь уж не узнаешь правду, пока сам не попробуешь. Не было другого решения проблемы, как получить информацию о том, что меня ждет в пустыне. Естественно, я не очень-то был рад этому.
Да, пустыня манила, причем довольно странным образом. Она влекла к себе человека как естественный магнит – притягивающий людей вместо металла. Туда, на восток, за пределы «старейшей столицы мира» пролегал отчеканенный веками путь арабов, пустынная магистраль к далекому «Катаю» (как назвал Марко Поло великую империю на Дальнем Востоке), по следам тысяч богачей − тех, что столетиями проходили по дороге, соединявшей две части света.
Я чувствовал эту тягу и привлекательность и, честно говоря, боялся. И тем не менее, невзирая на все мои страхи, что-то толкало меня вперед, ощутимо говоря мне, что делать дальше, – тем самым осуществляя мой план. Да, препятствия были, причем многочисленные. И одно из первых – в лице полиции Дамаска.
− Пересечь пустыню на мотоцикле? Sapristi! (Черт возьми!) C’est defendu! (Это запрещено!) − фыркнули чиновники в префектуре. Они начали рыться в своих правилах и законах, чтобы найти что-нибудь запрещающее. Но тщетно.
Наконец, они выложили свой козырь – право объявить мое транспортное средство непригодным. Но здесь они попали в тупик, поскольку обслуживание мотоцикла было проведено официально механиками компании Nairn Brothers.
Эти братья Нэрн были два австралийца – анзаки (солдаты Австралийского и новозеландского армейского экспедиционного корпуса), – которые остались на Ближнем Востоке после Первой мировой войны, чтобы открыть свой бизнес. Они первыми поняли, что пришло время вернуть к жизни древнюю магистраль между Дамаском и Багдадом, которая была практически закрыта со времен крестовых походов, с тех самых пор, как корабли Васко да Гамы обогнули мыс Доброй Надежды.
Братья Нэрн взялись за плуг и начали свое продвижение через пустыню, чтобы проложить дорогу от Средиземного моря до Персидского залива. Плуг был необходим на тот случай, если бы они заблудились, – борозда привела бы их назад, к стартовой точке. Так началась транспортная компания Нэрнов.
Когда я спросил чиновников компании о маршруте, они были рады проинформировать меня о том, что мое пересечение пустыни можно сделать простым и оперативным, если я воспользуюсь их сервисом. Все, что мне нужно будет сделать, – это следовать за их шестиколесным автобусом, и они возьмут на себя ответственность за мою безопасность – цена вопроса составляла 10 фунтов, или 50 американских долларов.
Девяносто процентов тех, кто пересекает Сирийскую пустыню, платят нэрновской организации за сервис. Водители автомобилей неизбежно присоединяются к одной из транспортных колонн в целях безопасности и помощи «на случай чего».
Я счел, что безопасный конвой стоит пятидесяти долларов, даже если это и будет не совсем в духе настоящего приключения. Но один из водителей проговорился. Тертый калач, ветеран пустыни, бывалый австралиец по фамилии Маккуинн отвел меня в уголок. − Послушай, парень, − сказал он ворчливо. − Если ты отправишься с нами, то только потому, что ты заплатил 10 фунтов, и не думай, что будешь ехать за мной всю дорогу. Я заброшу твой драндулет на крышу автобуса, как только выедем из города. Я говорю тебе это сейчас, чтобы ты потом не жаловался. У меня расписание, которого я должен придерживаться, и твои два колеса не смогут угнаться за моими шестью.
Это заставило меня отказаться от предложения конвоя Нэрнов, сэкономить 50 долларов и обратиться в полицию за документами. Естественно, когда я информировал чиновников, о том, что гараж Нэрнов проверил мою машину, им нечего было сказать о «непригодности». Если Nairn Brothers не знали свое дело – кто тогда знал?
Поколебавшись, они проштамповали мои бумаги и изложили пару законов, действительных для езды через пустыню.
− Вы можете выехать только в понедельник или пятницу, это дни конвоя, − сказали они. − Тогда пустыня патрулируется, и путешественник в достаточной мере защищен от арабов-мародеров. Категорически запрещено ехать в другое время!
− И будьте уверены в том, что у вас достаточно с собой бензина и масла.
− И возьмите побольше воды.
− И возьмите сахар для еды. В нем содержится больше всего калорий при минимальном объеме.
− И на таком агрегате лучше отправляйтесь в путь пораньше. Лучше всего переночевать в караван-сарае Абу Шамат. Это составит всего 40 миль, практически лишь на границе пустыни, но учтите, что, как только вы въехали в пустыню, каждая миля – это серьезно.
Первые 16 миль от Дамаска я ехал по дороге с твердым покрытием – основной магистрали, которая вела в Алеппо. Однако на отметке 16 миль, где дорога отклонялась к северу, можно было еле-еле разглядеть старый обшарпанный указатель «Багдад, 792 километра», показывавший прямо в пустыню. Внезапно я понял, почему пустыню так называют. Я ощутил некоторую пустоту в душе, когда свернул в канаву, бросил последний взгляд на гладкую дорогу и начал объезжать камни.
Но, по крайней мере, почва была твердая, и еще там была неровная линия телеграфных столбов, стоявших, как сторожа, через каждые 50 ярдов.
В золотом сиянии небольшой караван-сарай стоял как дом с сокровищами. Французский флаг взметнулся над крошечным пограничным постом, хотя собственно граница была в сотне миль к востоку, но это всего лишь техническая деталь в безграничном пространстве пустыни. Около 5:30, в паре часов езды от Дамаска, я въехал в окруженное глинобитными стенами убежище и меня учтиво поприветствовал комендант, хотя, как он объяснил, вся эта процедура была проделана исключительно в нарушение установленного порядка.
Сразу же после моего прибытия громко и отчетливо прозвучал рожок, и, наверное, он был слышен на мили в притихшей пустоте.
Двери скрипнули на петлях, массивные засовы встали на место, часовой занял свое место на стене, и маленький форт был готов… готов ко всему, что могла принести ночь.
− Ну что же, вы собираетесь пересечь пустыню, − начал комендант, находясь в своей небольшой уютной казарме. Фитилю лампы требовалось, чтобы его подрезали, потому что она коптила, в свете пляшущего огонька видны были только грубый деревянный стол, двухъярусные стальные кровати, шкаф и какие-то поломанные стулья. Тень старого солдата стала огромной, когда он наклонился к лампе и замер в таком положении, чтобы набить трубку.
Время и пустыня оставили на нем свои следы. Его глаза выцвели от многих лет, проведенных под солнцем пустыни, борода и волосы поседели. Но при всем при этом в нем ощущалась доброта, которая приходит к человеку после многих лет пребывания в подобных условиях. Его грубая жизнь на природе поддерживала его в форме, и пальцы его аккуратно набили трубку.
Не было слышно ни звука, кроме ритмичного топанья часового по освещенной звездами крыше. Какое-то напряжение, казалось, витало вокруг. Но я был все еще слишком счастлив от впечатлений, оставленных пустыней, чтобы особо волноваться. Да, пустыня выглядела бесплодной, но поверхность была довольно твердой и, по сравнению, с Турцией, это была мечта. Если бы только так было всю дорогу…
− Не сомневаюсь, вы размышляете о том, что вас там ждет, − сказал комендант. − С моей стороны было бы бессмысленно пытаться рассказать вам. Пустыня рассказывает разную историю каждый раз, как человек путешествует по ней… и это говорит о многом, принимая во внимание то, сколько раз я там бывал! Она точно не расскажет вам ту же историю, что мне, как и любому другому человеку. Но я могу рассказать вам, что пустыня принесла многим другим.
Наклонившись вперед, в круг света, он положил локти на стол и окутал себя облаком дыма из трубки, подобно старухе, закутывающейся в шаль и готовящейся к тому, чтобы рассказать сказку. На какой-то момент снова был слышен только ритмичный шаг часового. Топ! топ! топ! – или это был ритм моего сердца?
Вот что он поведал мне.
– Не так давно, примерно шесть месяцев назад, сюда на восходе прибыла группа англичан. Они должны были доставить в Багдад восемь автомобилей, восемь новеньких машин прямо с английской фабрики. Это была веселая и радостная компания, я знал некоторых из них – я их видел, когда они ездили туда и обратно. Они знали пустыню хорошо… если кто-то вообще может знать ее.
Мы пару раз выпили в доме, и, наконец, после привычного «Чирио! (Всего хорошего!)» они исчезли за горизонтом. Конечно, все было в порядке. Это был день патрулирования, и сам конвой выехал незадолго перед ними. Он прошел по маршруту к границе и вернулся к закату «без инцидентов», и на два дня пустыня затихла.
Затем однажды в полдень рожок протрубил, и наблюдатель доложил, что большое облако пыли поднимается на горизонте. Виляя по пустыне, как будто водитель был пьян, подъехал автомобиль, и восемь англичан высыпались из него. Или англичанин без одежды уже не англичанин?
Он сочувственно подмигнул мне.
– Они были неузнаваемы – выглядели как сумасшедшие бушмены. Их одежда, кроме царапин и порезов, состояла из автомобильной обивки, начинки сидений, тента и ковриков.
И их счастье, что они знали пустыню, а то бы они никогда не вернулись живыми. Вы, наверное, слышали о британской армии, захваченной врасплох во время купания в Тигре. Если слышали, то вы не забыли. Арабы не взяли ни ружья, ни что-либо из снаряжения, ничего из еды – только одежду. В результате, еще до того, как солдаты смогли добраться до тени, солнце превратило их в сумасшедших, стреляющих друг в друга людей.
Выяснилось, что эти ребята встретили в пустыне какие-то другие автомобили. Из этих автомобилей их обстреляла численно превосходившая их группа арабов, а потом у них все отобрали. Наконец, арабы сломали те машины, которые не могли угнать, и исчезли. Из оставшихся обломков предприимчивые жертвы собрали одну машину и поплелись назад к жизни.
Старый солдат взглянул на меня прямо. Было ясно, что он имел в виду. Ответа не было. Я мог только выдвинуть вперед подбородок и столь же прямо посмотреть в ответ. Медленно он начал улыбаться.
− Что ж, я смотрю, вы намерены ехать, − сказал он наконец. − Я могу рассказывать подобные истории вам всю ночь, но я вижу, это ничего не изменит. Молодость… ах эта молодость!
Он откинулся на спинку кресла, закинул руки за голову и стал выпускать большие клубы дыма. Какие картины проносились перед ним в темных тенях стропил, картины дней его молодости? Шаги часового отмеряли год за годом погружения в прошлое. Я отдал бы многое, чтобы увидеть эти картины. Сколько бы он отдал, чтобы увидеть то, что видел я! Но между нами пролегла «вуаль, скрывающая все остальное». В течение некоторого времени не раздавалось ни слова. Потом годы покатились снова вперед, в настоящее, и вот он снова стал комендантом.
− Ну что ж, раз дело обстоит так, я рад этому, − улыбнулся он. − Примите совет пожилого человека − человека, чьи волосы поседели в поисках ответов. Завтра, если небеса будут благосклонны к вам, вы будете в сотне миль отсюда. Вы будете в середине пустыни, огромной, таинственной, жестокой и тем не менее великолепной пустыни. Я ненавижу и люблю ее. Она была моей жизнью и, скорее всего, будет моей смертью. Но это о другом. Главное – что вы будете там один.
Он подчеркнул это слово.
– Вот мой совет человеку, находящемуся одному в середине пустыни: если у вас что-нибудь сломается там, сидите на месте! Оставайтесь у своего мотоцикла! Это массивная, черная и достаточно большая машина, чтобы быть заметной. Если вы останетесь возле него, есть шанс, что патруль вас найдет. Но если вы уйдете и попробуете выйти из пустыни самостоятельно, вы никогда не выберетесь живым. Мой совет основан на многих печальных уроках. Помните, не пытайтесь уйти пешком!
Когда я лежал на одной из железных кроватей и все уже начало расплываться в дреме, слова коменданта еще вертелись у меня в голове: «Не пытайтесь уйти пешком. Если сломаетесь, оставайтесь на месте!»
Ритмичный шаг часового выстучал эти слова по крыше, мигающий свет вывел их на стенах, звезды прокричали их небесам, часы тикали по слогам: «Если вы сломаетесь, оставайтесь на месте! Не пытайтесь уйти пешком… не пытайтесь уйти пешком!»
фрагмент 2
Снаружи доносился топот ног. Кто-то тряс меня. Голос коменданта разносился по неосвещенной казарме: − Подъем, подъем! – Я быстро поднялся, повинуясь приказу. − Следуйте за мной, − скомандовал он, когда я побрел в сторону двери, протирая глаза и пытаясь прийти в себя после сна. Сквозь прорезь в зубчатой стене я увидел золотое свечение, периодически освещавшее темное небо. Едва заметное вначале, оно быстро разгоралось. Внезапно четыре горящих глаза, ослепительно ярких, появились на холме. Они сблизились, подобно двум головам дракона, затем разделились, а потом снова сблизились, перемещаясь из стороны в сторону.
Что это – рассветный патруль или… ?
Я почувствовал, как меня охватывает озноб от страха и волнения.
− Внимание! − и еще до того, как арабский караул успел выстроиться в линию, прозвучала команда «Стой!» из одной из тяжелых машин, которые, скрипя тормозами, с заносом и буксуя, влетели в свои стойла.
− Мой капитан! К вашим услугам!
− Добрый день, мсье комендант!
Это был сон. Конечно же, это должен быть сон. Жив ли я? Этот маленький форт и эти массивные крепости на колесах, эти зловещие пулеметы, поблескивающие смазанными стволами в свете ламп и ловящие первые лучи рассвета… это было на самом деле? Танцующие звезды, картинная арабская стража… наверняка фантастическая иллюзия. И где-то там, во внутреннем дворике притаился мой мотоцикл – такой маленький и хрупкий в сравнении с двумя машинами, находившимися рядом с ним, и их пулеметами. Он стоял внизу на двух колесах, пылинка в этом безграничном пространстве… абсолютно один.
Однако представшее внезапно передо мной абстрактное видение неожиданно спугнули спешка и суета, поднявшиеся вокруг меня. Рассветный патруль не мог долго простаивать. Его ждала неотложная работа. Комендант стоял рядом со мной, пока я заливал в баки бензин и масло, предложенные им из его личных запасов.
Капитан и лейтенант, его помощник, спокойно покуривали сигареты, разговаривая с комендантом. Они лишь бросили на меня мимолетный взгляд и продолжали неотрывно смотреть на две машины «Шенар-Уокер», в которых ездили на патрулирование, – так разведчики все время следят за своими лошадьми.
В одной из машин ездил капитан, араб-водитель, сидевший за рулем, и двое арабов у пулеметов. Лейтенант командовал второй машиной с таким же экипажем. Их головы были закутаны в большие платки – куфии, украшенные красными кисточками, и они носили темные очки, чтобы защищать глаза от укусов песка, порывов ветра и сияния солнца. Мои очки тоже были на месте.
Со словами благодарности, энергично отдав честь, будто движимый мощными пружинами, патруль выехал на дорогу, подобно демонам, направляющимся на срочную встречу с дьяволом. Дергая кикстартер и крича коменданту «До свидания», я последовал за ними.
Мчавшиеся машины поднимали удушающую тучу пыли и небольших камней. У них было преимущество: они знали, куда едут, у них было четыре колеса, и дорога была им знакома. Миля, две мили; я пытался держаться в пределах видимости, но безуспешно. Они были на пути к границе, находившейся в сотне миль отсюда. Там они развернутся и помчатся назад, в Дамаск. Я попал в пару ям с песком, и мне пришлось замедлиться. Некоторое время на горизонте еще были заметны две крошечные точки. Это были патрульные машины. Но вот они исчезли, и я больше никогда их не видел!
Запросто могло случиться так, что патруль проехал мимо меня по пути назад от границы. Или, может, он остановился где-то, а я проскочил мимо. Рельеф местности в пустыне довольно пересеченный. Там несчетное множество низких холмов и «вади» – пересохших русел рек между ними. Сама дорога – это на самом деле не дорога, а, скорее, маршрут, воображаемая линия, проведенная через пустоту. Неважно, если путешественник отклоняется на пять миль в одну сторону или на десять – в другую. Местность все равно одинаковая. Нужно просто продолжать ехать на восток и смотреть на указатели.
Указатели? Конечно. На сирийской стороне они черные, деревянные и расположены так, что находятся в пределах видимости один от другого. В дневное время их легко заметить, но в темноте это непросто… поскольку они деревянные и стоят уже несколько лет, многие из них, кажется, вот-вот упадут. Дважды за следующие 75 миль я терял их из виду и начинал суетиться в поисках их. Я не мог допустить, чтобы это происходило часто. Каждая капля бензина и масла была на вес золота. Но душевное спокойствие стоило столь расточительного поведения.
Следующее обитаемое место, которое я должен был увидеть после отъезда из Абу Шамата, был форт Дешарпентери, последний французский пост в пустыне, в котором располагалась радиостанция и находились несколько солдат. Чтобы добраться до форта, нужно было сначала проехать через грязевую равнину, расположенную в низине. Там я обнаружил, что вода так тщательно выровняла и солнце так тщательно иссушило грязь, что я ехал, как по гладкой стали. Но гладкой она была около мили, и внезапно возникла трещина достаточного размера, чтобы проглотить верблюда. Первая такая трещина заставила меня снизить скорость до 10 миль в час – и вперед!
После грязевой равнины появились холмы, простиравшиеся на 80 миль, и сразу за ними форт Дешарпентери, в Вади Саба Биар. Он возник примерно в миле к северу, легко заметный благодаря радиомачтам. Дальше мне пришлось поднажать, особо не осматривая местность. «Поднажал» – правильное слово, потому что за 80-мильными холмами езда стала трудной. Там были многочисленные скелеты верблюдов и стервятники, и было больше грязевых равнин, а в полдень я пересек временно проведенную сирийско-иракскую границу. Я понял это только потому, что деревянные сирийские знаки внезапно исчезли, уступив место солидным черно-белым металлическим. Там нет формальной демаркационной линии, но мой одометр и карта тоже убедили меня, что это было так. С этого момента я полностью отказался от поисков патрульных машин. Я был за пределами их действия.
Иракские указатели были мудро покрашены в белый и черный цвета, что делало их заметными днем и ночью. Единственное, что было неправильно, так это то, что в отличие от сирийских знаков (которые были в пределах видимости один от другого) они стояли с фиксированным интервалом в 5 километров, вне зависимости от того, находилась ли точка на холме или в низине, что вынуждало любого, чье существование зависело от наличия указателей, тратить много быстролетных часов, оглядывая холмистый горизонт в поисках чего-либо, что стояло на дне пересохшего русла.
Мои карты утверждали, что мне оставалось примерно 80 миль до колодцев Рутба, пустынной отметки на полдороге от того места, где я планировал заночевать. Был уже ранний вечер, мои мышцы устали и болели от постоянной борьбы с рыхлыми и песчаными участками, которые оказывались на моем пути без всякого предупреждения. Но главным врагом было ощущение опасности. Где-то на задворках разума каждую минуту, как холодный шар свинца, присутствовала тревога, что что-то может случиться с мотоциклом, что заклинит поршень, треснет головка, лопнет шина или что будет, если я упаду и сломаю ногу или руку… В утомленном мозгу не было пределов фантазии, и тысячи воображаемых трагедий случались до того, как что-либо происходило в реальности. И оказалось это всего лишь замыканием, которое не давало мне включить фару. Оно произошло в 25 милях от Рутба. Без света я был все равно что слеп. Я потратил два часа на поиск неисправностей, в конце концов я все починил, но был крайне утомлен от постоянного нервного напряжения, и на последние оставшиеся мили к колодцам Рутба у меня с трудом хватило сил.
Когда я увидел первый красный отблеск маленького фонаря наверху радиомачты и понял, что это такое, я как будто получил спасение от медленной и мучительной смерти.
Британский офицер, который приветствовал меня, был так же поражен, как я утомлен. Его глаза прямо-таки выкатились из орбит! Я должно быть выглядел очень мило – весь покрытый пылью и грязью с головы до ног. Единственным подтверждением того, что я был белым человеком, были два больших круга вокруг моих глаз, там, где очки защищали кожу. Все, что я помню, это то, что я упал на кровать и проспал как убитый до следующего утра.
Когда я проснулся, то почувствовал себя так, будто меня пропустили через линию схваток десятка футбольных команд, при этом я словно попадал в центр при каждом броске. Легкая слабость побеждала меня каждый раз, когда я пытался вызвать у себя достаточно интереса к осмотру мотоцикла. Я нуждался в отдыхе, и я решил расслабиться и не стартовать до следующего утра. Командовавший фортом британец был приятным собеседником и рад был поболтать. К полудню я почувствовал легкие признаки возвращения своего обычного делового настроя. Я осмотрел мотоцикл, заправил бензина по доллару за галлон и получил в гиды араба, который должен был показать мне виды колодцев Рутба. Смех, который вызвала у меня встреча с моим гидом, окончательно вывел меня из летаргии. Я не мог поверить своим ушам, когда услышал, как он на хорошем английском языке закричал бегущему мальчишке: − Эй, Фасóлина!
− Да, это странное имя, − объяснил мне британский офицер. − Но вы встретите еще больше странных имен, если останетесь тут, в Рутба. Арабы, понимаете ли, любят называть своих детей в простом и логичном порядке. Один, например, может назвать своих отпрысков по названиям рыб: Лосось, Акула, Форель, Карась, Ерш и тому подобное. В данном случае это просто семейство бобовых. Его первого ребенка зовут Лима-боб, второго – Фасоль, третьего Вареный Боб и четвертого и последнего – по давнишним связям с англичанами – Старый Боб.
Уважаемый отец всех бобов повел меня на осмотр достопримечательностей. Это не заняло много времени, но было интересно, особенно оригинальные колодцы более 200 футов глубиной, вырытые римскими легионерами во время одного из их феноменальных маршей «Одни боги знают куда».
Сам форт, построенный из кирпича, был возведен совместно британским и иракским правительствами. Там была радиостанция, хороший склад с количеством провианта, достаточным для того, чтобы выдержать тридцатидневную осаду, аварийная взлетно-посадочная полоса, куда самолеты британских, французских и голландских авиакомпаний, летающие между Европой и Востоком, иногда приземлялись, и это было все.
Садик перед домом был эдак тысячу на пятьсот миль пустыни, задний дворик – в два раза больше.
Последующие 12 часов сна благотворно повлияли на мой дух, и на восходе я дернул кикстартер и отправился в путь. Первые 75 миль от Рутба пустыня была довольно гладкой и твердой, и я ехал быстро. Потом, сразу перед одним из хитрых грязевых полей, я начал замечать остатки жертв пустыни. До этого там было множество костей верблюдов, выцветшие скелеты. Но теперь на каждой стороне были сожженные, ржавые автомобильные шасси: «фиаты», «доджи», «бьюики», «штайры», «роллс-ройсы». В двадцати милях один от другого находились два потерпевших катастрофу самолета. Это действовало угнетающе. Нетрудно было представить себе скелет моего мотоцикла в таком же состоянии, как всё остальное, и меня пробрала дрожь. Минуты стали казаться часами, когда солнце оказалось в зените. Казалось, все время прошло.
Коричневая и пыльная пустыня, обгорелые, ржавые останки, пассажиры которых, наверное, никогда не имели даже шанса «выбраться пешком», всё больше и больше пустоты, и больше ничего. Монотонность! Монотонность!
На воде всегда есть плеск волн о лодку, в глухом лесу – шорох листьев, но в пустыне так тихо, так пусто и так беспредельно, что можно почти что услышать стук собственного сердца. Рев мотора звучит как какой-то едва заметный писк, пронизывающий пространство и пытающийся разбудить вселенную.
По мере того как день тянулся, звук стал волновать меня. Когда я запустил мотор сегодня утром, ровный звук выхлопа был низким и глубоким. Но теперь, после полудюжины часов езды по пустыне, он, казалось, был наполнен статическим треском, мотоцикл начало потряхивать, шины казались спущенными, весь мотор, как будто разваливался.
